«Я прятала эти кусочки, зная, что ночью он опять будет плакать от голода, а больше дать ему будет нечего. И только так он сумеет уснуть». Было cлышно, как мой друг с трудом перевел дыхание. «Это она рассказывала о моем отце, он в 41-ом родился, в марте. Не помню, чтобы отец ругался на меня. Только, когда еще жили вместе, постоянно делал мне замечания за то, что я торопливо ем. Рассказывал, едва заметно улыбаясь, о том, что бабушка очень сердилась, если они с мамой кушали в столовых, пельменных, вне дома. Не понимала, зачем есть где-то, если дома есть еда».
Хочу поделиться двумя документальными воспоминаниями о том периоде Великой Отечественной войны, который сейчас мы все помним, как Блокада Ленинграда. Авторы этих строк выжили, их дети сохранили эти свидетельства.
Письмо от 25 октября 1941 года из Ленинграда на большую землю:
«Дорогие мамочка, папка, Люка*!
Не знаю, получили ли вы моё предыдущее письмо, на мамин адрес: г. Тихвин. Эвакогоспиталь №1374, капитану медицинской службы С.Я.Хотиной. Думаю, что вряд ли, т.к. почта сейчас доходит очень плохо. Хочу послать вам это письмо с оказией, быть может дойдёт. Ничего о вас не знаю. Очень беспокоюсь. Где, как и на каком фронте сейчас папа? Судя по сообщениям и разговорам, фронт находится совсем близко от Тихвина. Постарайтесь хоть как-нибудь сообщить о себе! Я живу так же, как все ленинградцы… В начале и середине сентября ещё была учёба в институте. Потом нас – студентов – отправили на окопы. Сначала было трудно. Очень мешали кровавые мозоли от лопат на ладонях. Потом нам выдали брезентовые рукавицы, и работа пошла быстрее и лучше. Мы привыкли, и всё наладилось. Мешали только постоянные бомбёжки и обстрелы. Но работали мы здорово и порядком уставали. Но ничего, мы не унывали, а думы только о том, чтобы не допустить немцев к нашему Городу! Сейчас институт закрыли. В общежитии разрешено жить, но там не топят, и очень холодно. На днях снова понизили норму хлеба, который выдают нам по карточкам. Его (хлеба) хватает только на несколько укусов, так как другой еды нет. Сейчас Тамару с ребёночком, который родился 1 октября, меня и частично Фирочку приютил у себя дядя Фоля. У него относительно (по сравнению с общежитием) тепло, и он иногда где-то достаёт немного дуранды (жмыха подсолнечного и соевого) и столярного клея. Хуже всего приходится нашей Тамаре. Она должна работать и пешком ходить на работу с ребёнком на руках от нас – с улицы Жуковского – до Охты, где её работа. Сама она очень ослабла и еле держится на ногах. Молока у неё, конечно, нет. У дяди Фоли с довойны осталось немного манки, вот ею и кормят малышку. А на днях, придя на работу с ребёнком, она обнаружила, что всю дорогу несла свёрток с девочкой вверх ногами. Ничего! Малышка-Лялька справилась и с этим. Я сейчас работаю в госпитале младшей медсестрой. Приходится выполнять работу и сестры и санитарки. Каждый день по 12-14 часов. Устаю здорово, но это даже хорошо – отвлекаюсь от страшных мыслей. Без конца бомбёжки и обстрелы. Как только объявляют воздушную тревогу, дядя Фоля ночью, несмотря на нашу усталость, сердито заставляет нас идти в бомбоубежище. Таких тревог бывает по нескольку раз в ночь, не говоря уж о дневном времени. Ну ничего, вот кончится война, тогда и отдохнём! Лилюшка, мы ещё с тобой побалуемся и песни попоём, как раньше. Родные и любимые мои, мамочка, папка, Лилюшенька, не знаю, придётся ли нам ещё когда-нибудь увидеться. На всякий случай хочу попрощаться с вами. Здесь сейчас очень нелегко! Знайте же, что я вас очень, очень и очень люблю. Целую. Ваша Дебка**.
25.X-1941»
Воспоминания Деборы Борисовны Малаховской. (запись сделана летом 2001 или 2002 года).
«И только всё я вспоминаю вот этот концерт знаменитый, который мы слушали в Большом зале. Я тебе уж много раз, наверное, и рассказывала… когда я в Филармонию в мирное время ходила, — ну, тогда, конечно, по билетам, всё красиво, нарядно, всё, а тут – пожалуйста – в такую войну… А ко мне – Манька Балонова. И её брат, Лёва Балонов, он любил музыку и всё это понимал, и всё хорошо: и вот, пожалуйста, — есть билеты на концерт. И пошла-таки я, пошла-таки я, захотелось. Сильно захотелось. Пошла я на этот концерт – Первый концерт для фортепьяно с оркестром. Каминский – Каменский? Я не помню, как фамилия…
Первый концерт Чайковского?
«Угу. А зал полный, между прочим. Слушают сидят. Потом там что-то было – не то «Франческа да Римини»… Но это я как-то не запомнила, и не больно-то люблю. Вот. И было ещё что-то. Наверное…не Пятая ли симфония, вот чего. Чайковский шёл. Ну, мы с Манькой где-то… А брат её где-то там в другом ряду сидит, тоже, это всё слушает. В какой-то момент – мы все уже воодушевлённые, уже когда идёт Первый концерт, то он же умеет поднять сознание высоко, да? – вышел на сцену служитель Филармонии, служащий, и сказал, что, граждане, воздушная тревога. «Мы просим вас всех встать и спуститься вниз по лестнице – вот – и в подвал.» Ну, пошли мы в подвал. Да, очень это впечатляло, конечно, потому что вот сейчас мы приходим в Филармонию, — эти знакомые нам, как говорится, уже с молоком матери, красные шторы бархатные, и все эти стулья, сиденья все тоже – они драпированы красным бархатом, там всё – красный бархат. А в ту зиму – никакого красного бархата, а на окнах – маскировочные шторы, синие, бумажные маскировочные шторы. А мы – в подвале. Спустились туда. Ждём. А в подвале стоят такие скамеечки, тоже красненькие, как сейчас стоят в зале, в самом зале, красненькие скамеечки приставные, когда входишь по входным билетам, чтоб было бы, где сесть – вот они стоят там сейчас. Это уже в зале они стоят. А в ту пору они стояли внизу, в подвале. Ну, вот тогда мы узнали, что в Филармонии есть подвалы, в подвале вот можно пересидеть, если не дай Бог что. И в какой-то момент ухнуло. Ухнуло – где-то близко. Сильный, сильный удар. Ну, ничего, мы поднялись наверх, мы дослушали свою программу, а когда мы после этого пошли домой, то мы увидели: рядом с входом в Филармонию – рядом, прямо стенка в стенку же там Музкомедия – там и сейчас Музкомедия, — так вот перед Музкомедией – большой кратер, так сказать. Вот туда упала бомба. Было там у них в это время представление? А может быть, и не было, по-моему, там и не было, всё темно было у них… Это я тебе к тому говорю, что мы бы не пошли в подвал! Да, не пошли бы, конечно. И кто-нибудь из нас остался бы там лежать уже под обломками. Это дело не шуточное. Вот так всё было. Но, когда теперь они начинают играть – особенно Первый концерт – я просто внутренне содрогаюсь, просто, когда они начинают играть. И всё мне хочется встать, когда я слушаю эту музыку, — встать. Ну уж потом, когда идёт симфония, Пятая, — тут мне хочется не просто встать, а поднять всех. Мне хочется, чтобы все бы встали. Эта музыка зовёт встать. Вот тебе и Чайковский. Пятая симфония…»
Фотографии ленинградки С.И. Петровой, пережившей блокаду. Сделаны в мае 1941 года, в мае 1942 года и в октябре 1942 года соответственно.
____________________________________________
*Так перед войной автор письма сокращала имя Лукерья;
** Дебора.
Печатается по материалам:
http://philologist.livejournal.com/7220159.html
http://aloban75.livejournal.com/551129.html